Я попался в обе и знаю, до чего неприятно это в себе узнать, как тошно различить в школах и линиях мысли — таких важных, таких родных, наших, — некоторый тонкий, неизгладимый обман: до невозможности неприятно. Поэтому я постараюсь не называть школ и мыслителей, тем более, что чувствую к ним в первую очередь благодарность; они имели глубокие причины и были в прежних условиях необходимы и мне, и многим другим.
Однако же я понимаю, что движение в сторону этих ловушек, а тем более нахождение в них — недопустимо, немыслимо боле, и даже больше: смертельно опасно для страны и всех её народов. Они нарушают взгляд на мир, ставят предел помышления о мире, и делают это так неявно, обволакивающе, незаметно, что мы, будто мухи, залипаем в паутине, смотрим на мир через неё. Силы лучших умов тратятся на то, чтобы трепыхаться.
Это ловушки именно российские. Они вошли в силу в советское время, стали влиятельны в новой России, а корни их — беда Великой, выморочной Революции. Тотальное упрощение культуры, совершённое войной империалистической, а потом ещё более кровавой гражданской, и далее — вялотекущей войной внутренней мобилизации и сопротивления ширнармасс, — это рана, закрытая шрамом, заполненная недифференцированной соединительной общественной тканью. Исцеления не произошло.
Всякая новая российская философия, а точнее — новая живительная философия, — потому должна идти и из осознания ловушек и бед, и с необходимостью — из бережности и любви. Только сложная, низовая, оформляющая и укрепляющая жизнь философия может дать России шанс на то, что её осень и закат сменится новым рассветом, новой созидательностью своей судьбы.
Из этой любви к жизни я перечисляю беды, от которых нельзя отворачиваться, и ловушки, из которых необходимо вырваться. И я вижу, что в новых поколениях мы всё больше выбираем не попадать в эти ловушки, оставить их предкам, назвать ошибкой молодости, компенсаторной судорогой еле прожитых катастроф.
А ловушки такие.
Умник бежит своего безумия
Ловушка первая: умник бежит своего безумия.
Это ловушка сведéния мира к знаковым системам. Схемам, алгебрам, типизациям, концептуальным словарям, методологическим картам, принципам рассуждения и работы со смыслами.
Умник, попавший сюда, может с гордостью и удовлетворением говорить на любую тему, а если пока не может на какую-то — то это задача дополнения аппарата рассуждений, добавления нового значка, модели. Несколько прочитанных книг, а скорее — статей, а то и разговоров, и voilà. Новый смысл готов.
Западня в том, что всё семантическое кольцо строится умником (точнее, умниками и умницами) так, чтобы случайно не увидеть бреда собственной экспертности. Это секта, то есть — разделение: на то, что подходит под текущие умствования, и на то, что отвергается. Разделение означает упрощение и подгонку.
Модель не проверяется на своей шкуре, и подгонка не работает: реальность не соответствует модели. С годами это приводит к противоречиям, которые опираются на по-разному подрихтованные модели прошлых лет — а прочие забыты. Иногда эти противоречия содержатся в двух последовательных фразах, но ничего страшного: просто нужно вспомнить и обновить контекст суждения, а это — задача, тема для курса лекций и семинаров, новой книги, десятка слайдов с буллетами, или проведения какой-то социально-технической процедуры.
С наследием никто никогда не разберётся, да и зачем, ведь можно всегда нагенерировать что-то новое, следуя правилам школы или чуть-чуть от них отступая.
Так ум бежит от самого себя и никогда не встречается с сердцем. Вокруг появляется море тех, кто неправ просто потому, что живёт по своему сердцу и по другому структуре смыслов, способу смыслопорождения; а тем более — если он практик, и ещё хуже — если успешен и не видит происходящее злонамеренным и вредным. Больше всего достаётся предпринимателям: мыслить не умеют, чинов не соблюдают.
Умник в своих построениях обязательно доходит до величия, которое важнее и интереснее жизней всех других людей. Самоупоённость собственными мыслями и собственной графоманией оказывается кровавой по сути.
Революцию делают как раз такие люди. Их она и должна пожрать. Но иногда пожират и без революции, вместо неё. Это значит: малой кровью. Но обязательно требуется кровь: она — сильный, интересный смысл.
Зависть к оборотню
Вторая ловушка: зависть к оборотню.
Пафос этой ловушки кажется неотразимым. Он звучит примерно так:
В будущем, в новом мире нас ждут новые вызовы. А для них нужно новое общество — и новый человек.
А потому нужно стремится к этому, будущему образу, и это будет великолепно!
В чём же подвох?
В нелюбви к человеку, как он есть. В первую очередь — к самому себе.
А зачин — в ощущении неприспособленности самого себя — к текущей, актуальной, наличествующий жизни. Сейчас жить плохо, и человек негодный, и приспособиться к ситуации он не может, и влияния не имеет. Пренебрежём же ситуацией и человеком! Всё в этом человеке не так и не то! Мы его — переделаем.
Как сделать, чтобы стали большие зубы? Как зоркими сделать глаза? Как стереть, уничтожить в человеке всё лишнее и ненужное, чтобы не мешало творческому процессу?
Гомункул был существом в пробирке. Здесь же переделывают уже существующих и будущих людей. Начинают с себя и близких: переделывают их. Материал плох, слишком плотно сформирован.
За мечтой о преображении, о недостающем преимуществе читаются и отчаяние, и гордыня. Как нелегко тем, кто мечтает так! Я прошёл это сам.
Совсем непросто найти в истории, как ловушки были расставлены, как они стали аттрактором и стоком мысли. Но можно увидеть перелом.
Начало Революции одновременно указывало и на новую принудительную примитивную семантическую систему великого блогера Ленина, самого умненького на свете, и на великое презрение к человеку, которого нужно было переделать, чтобы он стал коммунистом, общественным совладельцем, забыл свой род, семью, землю, историю, веру, забыл право выбора и так далее, и даже кухарка обязана думать о государственном интересе, как его сформулировал и рассказал Вождь.
Нет, я не отрицаю заслуг социалистического строительства, главная из которых — это созидательная конкуренция общественных благ с западными странами. Благодаря такой конкуренции в западных странах жить стало лучше. Мы ещё недооценили значение советской культуры городского строительства и планирования, которое тоже оставит свой след. Проблема в том, что этому сопутствовало упрощение, деградация во многих других областях. Резонансное усиление в некоторых — и провал повсюду.
Но и это — не суть; я пишу это совсем не чтобы опять поделиться сантиментом о трагедии русского народа и болью о том, что её не исправить, погибших не вернуть. Всё, конечно, гораздо сложнее было и есть.
Главное для меня — проверять, не попал ли я в ловушку. Не творю ли я оборотней? Ну, например, через распредмечивание людей, потому что люди как есть — не нужны моему методу, мне достаточно нервно-психического субстрата и остатков функции речи, всё остальное пойму я, более развитый, великий проектировщик таких движух. Не строю ли я новой экспертной системы, объясняющей всё и вся? Не отыгрываю ли я философией своей — этой сосущей пустоты, разлившейся в подсознании после российских бед двадцатого века?
Пора уже вернуться к любви, не требующей ни жертв, ни разрушений.
И философия умствования, и философия преображения, в разных формах — фантастики, космизма, эзотерики, бороды, — спасли многих от абсурдности единственно верного учения и последствий следования ему. Это были необходимые этапы для российской философии, для людей, ищущих развития, голодных по сложности культуры, чувствующих невозможность, бесчеловечность общества выживших после пожара мировой революции и мировых войн. Я очень благодарен! Но я ищу новую философию целостности и любви.