По-китайски логика – 逻辑.
罗 означает “силки для птиц”. Этот знак окружён ключом “быстро двигаться/шагать вперёд”, получается 逻 – активная ловля чего-то малого сетями, такая охота.
辑 переводится как “собирать, созывать”: слева, кажется, телега, справа – рот и ухо. Можно нафантазировать метафору, дающую такой смысл.
Вместе 逻辑 для китайца выглядит очень естественно, и я читал живые тексты в китайской блогосфере, где китайцы спокойно пользуются этим термином. Звучит луо-цзи.
Но слово это переведённое, синтезированное, и пришло оно в язык только в середине XX века – после долгих попыток найти аналог логики в собственно китайской культуре (такой категории не нашлось).
Термин, указывающий на глубочайший концепт, абсолютно чуждый китайскому мировоззрению, воспринимается китайцами “как родной”, поскольку он выглядит точно таким же китайским, как и остальные.
Виногродский делился наблюдениями за обычными китайцами: они не знают своего календаря, не знают своей философии, и не замечают того, что вестернизуются. Одной из причин он видит невозможность защититься от такого разложения самобытной естественности языка.
В русском, скажем, заимствованные слова гораздо более выпуклы: мы так и не забыли, что такое, например, “инженер”, из какого языка пришло и какое мировоззрение в себе несёт. Потому что в язык переносится корень, и это новый корень, а не давно знакомые значки-иероглифы.
Русский язык уязвим по-другому: мы не можем различить, кто говорит, из нашего он мира или из другого, русский или вырусь.
Немцы казались когда-то немыми, совершенно неспособными общаться по-человечески. Их немота была их пределом: влияние имело конкретный вид. Хочешь влиять – обмануть так просто не получится: или собирай войско, или обращайся к толмачам.
Это выстроило безусловные опоры: говорящий на языке – наш.
А теперь можно слушать, например, песни тридцать лет, и не знать, что человек все эти тридцать лет живёт в Лондоне и считает уже тебя и таких как ты – отсталым быдлом. Он уже не нравственный ориентир для русских (для тех, кто строит этот язык и культуру как самостоятельную и самобытную, решая собственные экзистенциальные вызовы) и не может им быть, но всё ещё неотличим от подлинника.
Для американцев естественная локальность языка обернулась боком по-другому: когда язык стал фактически глобальным, американцы потеряли восприимчивость к тем, кто не говорит и не пишет по-английски, не реализует американские паттерны речи, культуры и мышления.
Америка узнаёт о России от тех, кто ненавидит Россию и мечтает уехать (или уже уехал). То же самое происходит и с Тибетом, например. Получается искажённая картинка, а общаться с местными аборигенами – вроде и нет нужды, когда есть удобные вестернизированные коллаборанты.
Если русский и китайский языки делают подножку, не осознавая проникновения в себя, то американский английский обманывает иллюзией, что мир и есть локальный и простой, что все мы живём в Америке – за исключениями досадных временных отклонений на местах.